Святые отцы говорят, что память смертная – это та добродетель, которая необходима нам, как хлеб. Но что понимать под этой добродетелью? В чем она заключается? В наше время очень многие, в основном, как мне кажется, неопытные христиане, рассуждают о кончине мира, пришествии антихриста, грядущих бедствиях и наконец о Страшном суде. При этом они позволяют себе высказывать весьма произвольные мнения, иногда свои, а иногда людей, не имеющих в данном отношении никакого авторитета. Конечно, древние христиане, как мы знаем из Священного Писания, размышляли о грядущей кончине мира, но апостол Павел предостерегал их от мыслей, будто день этот уже наступает. В то же время Священное Писание говорит о том, что истинный христианин жаждет пришествия в мир Христа.
Как же совместить две эти вещи: благоразумное отношение к этому событию, которое неизвестно когда наступит, и необходимость о нем постоянно думать? Память смертная как раз и есть та добродетель, которая заменяет нам бесплодные, а иногда и опасные рассуждения о кончине мира. Когда человек помнит о смерти, он мобилизуется, гораздо более внимательно относится к своей жизни и таким образом готовит себя не только к частному суду, ожидающему каждого по разлучении души с телом, но и к суду всеобщему. И поэтому человек, упражняющийся в памяти смертной, по-настоящему готов к Страшному суду и не нуждается в том, чтобы специально о нем думать.
Многие святые отцы в той или иной мере писали о памяти смертной. Но я не буду подробно пересказывать все, что написано отцами, а поведу речь о таком виде памяти смертной, который, как мне кажется, естественно сочетается с молитвой.
Для начала кратко коснусь того делания, рассуждать о котором я отказываюсь, потому что считаю его не совсем безопасным. Есть такой вид духовной деятельности – богомыслие, и одной из его разновидностей является размышление о смерти. Некоторые подвижники представляли себе весьма подробно, как они будут умирать, мысленно рисовали себе прохождение мытарств и адские мучения. Ради этого они посещали кладбища, гробницы и таким образом пытались привить себе добродетель памяти смертной. К этому же деланию можно отнести и размышления о вечном блаженстве, поскольку это также касается загробной жизни. Подобные раздумья мобилизуют человека: иногда бывает нужно смирить себя страхом вечных мучений, а иногда – приободриться той наградой, которая ждет православного христианина за добродетельную жизнь. Но эти виды богомыслия для нас, неопытных христиан, представляют некоторую опасность, потому что могут развить в нас мечтательность и воображение. Кроме того, сердце человека от отсутствия благодати бывает подчас настолько окаменелым, что даже пребывание у гробов, среди праха умерших оставляет его бесчувственным. Может получиться так, что человек приучит себя мечтать на эту тему, будет рисовать в своем воображении всевозможные образы: трупы, смерть, муки, демонов, – а сердце его при этом останется каменным.
Поэтому благоразумнее всего соединять память смертную с молитвой Иисусовой, как советует преподобный Иоанн Лествичник. У него есть замечательное изречение: «Иные прославляют больше память Иисусову, иные – память смертную, я же прославляю два естества в одном лице»102. Иоанн Лествичник прибегает здесь к аллюзии, то есть намеку на первоисточник. Отсылкой к догмату Боговоплощения он намекает на то, что, как в Господе Иисусе Христе соединены человеческое и Божеское естества в одном Лице, так и добродетель молитвы должна быть соединена с добродетелью памяти смертной. Память смертная касается земного, телесного бытия человека, а молитва – духовного, вместе же они действуют как одна добродетель. И когда нам удаcтся их соединить, тогда действительно появятся обильные плоды и мы будем свободны от опасности.
В книге «Откровенные рассказы странника» есть такой эпизод. Странник обнаружил одного подвижника, который, хотя был мирянином, подвизался необычайно строго: жил в землянке, питался очень скудно и размышлял о вечных адских муках. Когда-то он был тяжким грешником, но потом Господь призвал его к покаянию, и он, удалившись от людей, пребывал в подвиге. И несмотря на размышления об аде, он поддавался всевозможным греховным помыслам. Хотя страхом вечных мук он удерживался от совершения греха на деле, но очистить свою душу, свой ум, покорить свои страсти он не мог. Причиной тому было отсутствие малейшего понятия об Иисусовой молитве, умном делании. Из этого примера мы видим, что память смертная сама по себе может предохранить человека только от тяжких грехов. А когда мы присоединяем ее к Иисусовой молитве, тогда и молитва приобретает необыкновенную силу и искренность, и память смертная становится безвредной и очень действенной.
Когда я говорил о памяти смертной как о разновидности богомыслия, я упоминал, что от нее может развиться мечтательность. А в соединении с Иисусовой молитвой память смертная присутствует безвидно, как некое чувство, даже не имеющее конкретного выражения: представлений о гробе, разлагающемся теле, мытарствах, вечных муках и тому подобном, – потому что все это отвлекает от молитвы. В молитве Иисусовой действует само чувство вечности, предощущение того, что ты когда-нибудь переступишь порог этой жизни. С одной стороны, мы и сами должны понуждать себя помнить об этом, но с другой – нам необходимо понимать, что в полной мере ощущение вечности приходит к человеку не столько от собственных усилий, сколько от действия благодати Христовой.
Иногда, взирая на погребение, или на кладбище, или на гробы, мы можем несколько оживить в себе память смертную. Но это только вспомогательное средство. Я уже как-то говорил о том, что люди, профессия которых прямо связана с погребением: могильщики, сторожа, изготовители памятников, работники морга, – часто даже впадают в цинизм. То, что они каждый день по многу раз видят человеческую смерть, отнюдь не побуждает их размышлять о вечности, потому что если у нас нет благодати, то и само пребывание среди предметов, напоминающих о смерти, ничего не дает. Солдаты за время войны привыкают к гибели даже своих близких друзей, но это далеко не всегда рождает в них память смертную. А иной подвижник, который видит смерть лишь изредка, когда в монастыре умирает кто-то из братьев, или даже и совсем не видит людей, ни живых, ни мертвых, – весь погружен в память смертную.
Итак, под памятью смертной подразумевается не столько само воспоминание о смерти, сколько предощущение того, что будет после нее. Мы боимся смерти не потому, что она для нас гибель, исчезновение, – нам страшна, как ни странно это звучит, наша посмертная жизнь. Для нас смерть – дверь, за которой перед нами открывается ужасная, неизвестная область. Ужасная и потому, что загробная жизнь в целом для людей непостижима и страшна, и потому, что мы не знаем, какая участь нас ждет. Конечно, нас пугает не неизвестность: это значило бы, что мы не знаем даже в общих чертах участи человека за гробом, – а именно наша собственная судьба. Что ждет именно меня: вечное блаженство или вечная мука? Поэтому правильнее было бы назвать память смерти памятью вечности.
Для того чтобы воспоминание о смерти заставляло нас вспомнить о вечности, необходимо иметь веру. Чем больше и тверже в человеке вера, тем сильнее в нем память смертная. Поскольку он верит в загробную жизнь и бессмертие души, то воспоминание о факте смерти словно открывает ему дверь к размышлениям о своей вечной участи. Как сказал Сам Спаситель, демон неверия изгоняется постом и молитвой. Это значит, что вера укрепляется также постом и молитвой. Именно поэтому я говорю, что настоящая память смерти, истинная, глубокая, безопасная, проистекает из молитвы, так как во внимательной, искренней молитве человек умом соприкасается с вечностью.
Еще один источник укрепления веры, а значит, и усиления в человеке памяти смертной, – это чтение Священного Писания, в особенности Евангелия. Каким бы странным ни могло это показаться с первого взгляда, но добродетель памяти смертной очень усиливается от внимательного и обильного чтения Евангелия, ибо ничто не может даровать человеку веру в такой степени, как Евангелие. Кроме того, память смертная развивается в человеке от чтения святых отцов. Даже если они в своих писаниях и не касаются непосредственно этой добродетели, то все равно обращают умственный взор человека на самого себя и заставляют его думать о бессмертии своей души. Но и Евангелие, и святоотеческие писания останутся для него мертвыми, если от молитвы душа в нем не начнет как бы оживать, не начнет воспринимать все с чувством.
Действительно, почти все люди, в том числе и многие православные христиане, часто бывают боримы страстью окамененного нечувствия. Человек – такое лукавое существо, которое может приспособиться ко всему. Он и здесь найдет лазейку для себя, чтобы размышлять о смерти и жить при этом спокойно. Он станет думать о покойниках, о мытарствах, а в душе его будет холодно, сухо и пусто. Никто не хочет сам себя мучить. Мы всегда отыщем способ выкрутиться, и нам будет казаться, что мы совершаем добродетель, а на самом деле мы будем играть роль. Так мы ведем себя даже в таком, казалось бы, страшном деле, как размышление о своей кончине. Чтобы этого не было, сердце должно ожить. Оживает оно тогда, когда мы чувствуем, что вечность реальна, действительна. Для этого необходима усиленная молитва, необходимо особенное действие Божественной благодати. Когда окамененное нечувствие уходит из сердца, тогда в человеке появляются страх Божий, страх смерти и покаяние. Это бывает неожиданно. Как бы много человек об этом ни читал или, может быть, слышал от своих духовных наставников, это происходит всегда внезапно. Столкновение с духовным миром для любого человека бывает неожиданным, потому что, хотя мы и имеем о нем некоторое теоретическое представление, но при опытном познании он воспринимается нами совсем иначе.
Иногда при чтении Евангелия нас вдруг пронзает чувство вечности, то есть появляется уверенность: все, во что мы верим и о чем мы читаем в Евангелии, – реальность. От этого ощущения нас охватывает страх. Потом это ощущение постепенно начинает развиваться (однако может и угаснуть, если мы будем неправильно себя вести), и тогда на нас начинает действовать любой вид размышлений о смерти: воспоминание о смерти вообще или о кончине кого-то из наших родственников и друзей; чтение святоотеческих писаний о смерти или откровений о мытарствах. Мы живо чувствуем, что наша душа бессмертна и что есть нечто безграничное, непостижимое и в то же время не менее реальное, чем та жизнь, которая нас окружает. В иные моменты, когда мы углубимся в чтение Евангелия или в молитву, это «нечто» может показаться нам даже более реальным, чем наша телесная жизнь.
Некоторые из святых отцов советуют специально упражняться в памяти смерти. Но я из своего отрицательного опыта скажу, что без молитвы Иисусовой на меня ничего не действовало – может быть, потому, что я в отношении окамененного нечувствия человек весьма типичный для нашего времени. Что я только ни пробовал – но только молитва Иисусова делала меня восприимчивым к чему-либо духовному, все остальное не помогало. Возможно, у меня неправильный опыт, но у меня сложилось мнение, что современный человек настолько изолгался, извратился, испортился, что без молитвы, без чрезвычайного упования во всем (до мелочей!) не на себя, а на Бога он обязательно запутается, в том числе и в памяти смертной. Поэтому я и вам даю совет не заниматься размышлением о смерти отдельно, то есть отдельно от молитвы.
Я бы посоветовал понуждать себя по возможности вспоминать о нашем исходе из этой жизни не в какое-то специально отведенное время, а в час келейного правила. «По возможности», потому что человек не может выжать из себя то, чего в нем еще нет. Поэтому здесь правильнее было бы сказать не «понуждать себя» – понуждать себя надо к внимательной молитве, – а как бы настроиться на память о смерти. И если от действия молитвы в нашем сердце начнет возникать и развиваться воспоминание о смерти, то мы будем знать, что это правильно. Надо постараться усвоить это ощущение, сделать его своим качеством, присущим нам постоянно. Когда же мы чересчур напрягаемся, есть опасность, что память смертная превратится у нас из действительной добродетели в мечту. Нам будет казаться, что мы бежим, а на самом деле мы будем спать. Нам будет представляться, что мы размышляем о смерти с пользой для души, а при небольшом искушении из нашего ума испарится всякое воспоминание о смерти. Понуждать себя нужно, но с большой осторожностью, чтобы не превратиться в актера, играющего роль даже не для других людей, а для самого себя. Надо двигаться с большой осмотрительностью, знать меру своего преуспеяния. Понуждать себя не к памяти смертной, а к молитве, и от нее ожидать памяти смертной. Понуждать себя не к терпению скорбей, а, опять же, к молитве, и ожидать, что через нее мы получим добродетель терпения скорбей. Не играть роль смиренного, ничтожного человека, а понуждать себя к молитве и ожидать, что через молитву мы получим смирение.
Однако мы должны знать, чего нам нужно ожидать от Бога и что отвергать как исходящее не от Него; что есть действительная добродетель и что – кажущаяся, мнимая. Это необходимо различать, потому что в духовном мире действует не только Бог, но и диавол, который всячески обманывает человека. Он прельщает его не только видениями, но и другими способами: например, может под видом смирения подсунуть человеку смиреннословие. Человек начинает о себе смиренно говорить: «Я великий грешник», «я хуже всех», но на самом деле он так не думает, а просто знает, что так себя характеризовать – хорошо. Это лицемерие, то есть тщеславие и гордость, прикрывающиеся смиренными словами. То же и в отношении памяти смертной. Поскольку в нас все извращено, поскольку мы существа очень лукавые, то нам трудно бывает разобраться, где у нас действительно память смерти, а где пустая мечтательность, игра в память смерти. Поэтому лучше, чтобы все это было даровано нам Богом. Дарованное Им, без всякого сомнения, будет правильным, истинным и естественным. Пусть этого будет немного, но, по русской поговорке, мал золотник, да дорог.
Есть много разных прекрасных добродетелей, например самоукорение, терпение скорбей, покаянный плач… Но если мы отделим эти добродетели от молитвы, то сделаем их наигранными. Некоторые вместо молитвы ставят на первое место ту или иную добродетель, например покаяние. Казалось бы, это неплохо. Кто из христиан осмелится порицать покаяние? Но без Иисусовой молитвы покаяние может оказаться ложным, даже истерикой, экзальтацией. Кто из православных христиан скажет, что укорять себя нехорошо? Никто, разве что полный невежда. Но если мы самоукорение обособим от молитвы, то оно превратится в игру: мы будем просто говорить о себе разные обидные слова, ругать самих себя, но никакого истинного смирения не достигнем. Так же можно сказать и о памяти смертной: если мы отделим ее от молитвы и поставим на первое место, то она может сделаться пустой мечтательностью, своего рода мизантропией, мрачностью. Человек будет постоянно думать о гниющих и разлагающихся трупах, о червях, но ничего духовного в его размышлениях не будет. Многие рокеры ходят с изображениями черепов, но от этого у них отнюдь не появляется память смертная.
Подчеркну еще раз: истинная, неподдельная память смерти происходит, я думаю, прежде всего от молитвы Иисусовой, а другими средствами: размышлением, созерцанием или воспоминанием событий, относящихся к смерти, чтением святоотеческих книг или даже Евангелия – она только укрепляется и усиливается. Несомненно, есть много разных путей, но путь, описанный мною, кажется мне наиболее безопасным. Нам, как людям гордым, лукавым и к тому же часто не имеющим постоянного руководства, нужно избирать пути самые простые и, как выражаются святые отцы, непа́дательные, то есть такие, на которых вероятность упасть самая малая.
Это все, что я хотел сказать о памяти смертной. Конечно же, повторю, о ней много написано у Иоанна Лествичника, Ефрема Сирина и других отцов. У святителя Игнатия (Брянчанинова) есть замечательное произведение – «Слово о смерти», в котором он собрал почти все, что было сказано святыми отцами на эту тему. Но все это останется для нас китайской грамотой, если мы не будем молиться.