Притчи о суде

Когда я читал некоторые места Евангелия или проповедовал на эти тексты, меня неоднократно поражало, что мы провозглашаем Суд как часть Благовестия. «Также услышите о войнах или о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь» (Мф. 24, 6). «Поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше» (Лк. 21, 28). Даже последние слова книги Откровения, «Ей гряди, Господи Иисусе!» (Откр. 22:20) – передающие чаяние и страстное устремление ранней Церкви, для многих звучит как угроза: они готовы отозваться на них словами молитвы молодого блаженного Августина: «О Боже, даруй это… но еще не сейчас». У многих христиан сама мысль о Суде Божием вызывает ужас, они думают о возможном осуждении, а не о грядущей победе правды и Бога. Мало кто способен молиться словами одного юноши: «Я люблю Тебя, Боже; если Твоя победа означает мою погибель, пусть я погибну, но пусть придет Твоя победа!» Мы слишком легко забываем обетование Христа: «Слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня шест жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь» (Ин. 5, 24). Мы не чувствуем в этих словах отзвук грядущей победы, либо потому что ждем победы Божией недостаточно цельным сердцем, либо просто по маловерию: подчас даже хорошо известные слова: «Верую, Господи, помоги моему неверию!» (Мк. 9:24) – превосходят нас.

И все же весть о суде – да, благая весть. Она содержит обетование, что Господь придет и соберет Своих детей, и не останется больше страдания и зла. Весть о суде – благая весть и с другой, менее привычной стороны: из Библии очевидно, что мы не будем судимы по меркам человеческим; мерило, по которому будет оценивать нас Бог – Его абсолютное и неумолимое утверждение, что имеет значение только любовь, причем любовь чистая и полностью воплощенная в жизнь (Иак.2). Нам часто кажется, что это непосильное требование. «Так кто же может спастись?» – изумляются ученики. «Человекам это невозможно, Богу же все возможно», – отвечает Господь (Мф.19:25–26). Сама мера требований – превосходящая человеческие силы – свидетельствует о том, что мы призваны уподобиться Богу, и все, что ниже этого, недостойно человека. Удивительным образом это передано в рассказе Матфея о подати кесарю (Мф. 22:15–22): «Позволительно ли давать подать кесарю, или нет?» На первый взгляд: вопрос затрагивает проблему гражданства и общественной ответственности последователей Христа. Но, по слову одного нашего современного богослова, суть дела гораздо глубже? «Что искушаете Меня, лицемеры? Покажите Мне монету, которою платится подать», – отвечает Христос, и продолжает: «Чье это изображение и надпись? Говорят Ему: кесаревы. Итак, отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу». То, что носит образ кесаря, принадлежит ему, а то, что носит образ Божий, принадлежит Богу; отдавайте каждому свое – деньги тому, кто чеканит их и запечатлевает своим знаком; но всего себя отдавайте Тому, Чей образ запечатлен в вас. Мы столь же безраздельно Божии, как монеты, которыми платят подать, – кесаревы.

Чтобы до конца понять весь ряд притч Христовых о суде, следует смотреть гораздо шире. Притчи эти затрагивают не столько действия, сколько само бытие. В сердцевине вопроса о Суде – вера; ведь Сам Христос сказал: «Верующий в Меня спасен будет», но вера гораздо большая, чем та, которая нам привычна: «Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов; будут мерить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы» (Мк.16, 17–18).

Но если это строгая и буквальная истина, кто может устоять перед Судом Божиим? Никто, разуме стоя, если к правосудию подходить согласно человеческим понятиям воздаяния, но «мы имеем ходатая пред Отцем, Иисуса Христа, праведника. Он есть умилостивление за грехи наши» (1Ин. 2, 1–2), ибо Он сказал: «Я пришел не судить мир, но спасти мир» (Ин.12,47). Перед кем же мы предстанем? Кто будет судить нас? Два свидетеля выступят против нас в День Господень – наша совесть и слово Божие. Евангелие говорит: «Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу; истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта» (Мф.5, 25–26).

Духовные писатели часто отождествляли этого соперника с нашей совестью – естественным и богоданным различением добра и зла. Об этом говорит апостол Павел в Послании к римлянам: «Когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую». Можно с уверенностью сказать, что все это будет учтено в день истинного Суда, в день, когда, – продолжает апостол, «по благовествованию моему, Бог будет судить тайные дела человеков через Иисуса Христа» (Рим.2, 14–16).

Другим обвинителем будет слово Божие, – «слово, которое Я говорил, оно будет судить его (т.е. неверующего. – Ред.) в последний день» (Ин.12, 48). Это слово – истина и жизнь, на него отзывается все наше существо, оно может возродить нас, но мы так небрежно отвергаем его. «Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге?» (Лк. 24:32) – говорят путники, возвращаясь из Эммауса. Но как часто Христос мог бы сказать с печалью: «Свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы» (Ин.3,19).

Притча о талантах (Мф.25, 14–30). Господь дает Своим рабам таланты каждому по его силе. Он наделяет их богатыми возможностями в ту меру, какую они могут вместить, и никогда не спросит с них больше, чем Сам дал им. И после этого Он предоставляет нам свободу; мы не покинуты, не забыты, но ни чем не стеснены в действиях: можем свободно быть самими собой и действовать соответственно. Но когда-то придет время отчета, время подведения итогов всей нашей жизни. Что мы сделали со всеми нашими возможностями? Стали ли тем, кем могли стать? Все ли плоды принесли, какие могли? Почему мы не оправдали Божией веры в нас и обманули Его надежды? На эти вопросы отвечает ряд притч. Из той, которую мы сейчас обсуждаем, видно следующее. Вместо того чтобы употребить в дело свои таланты, то есть использовать их, пусть с некоторым риском, неверный раб пошел и закопал свой единственный талант (свою жизнь, свое бытие, самого себя) в землю. Почему он так поступил? Во-первых, потому что оказался труслив и нерешителен, он испугался риска. Он не справился со страхом потери и ее последствий, страхом ответственности. А вместе с тем, без риска ничего не приобретешь. В нашей жизни трусость относится не только к материальным вещам, на которых мы сидим, словно курица на яйцах, да и то, в отличие от нее, ничего не высиживаем! Трусость может обнимать все в нашей жизни, самую жизнь. Стремясь пройти по жизни целыми и невредимыми, мы укрываемся в башне из слоновой кости, закрываем ум, подавляем воображение, сердцем делаемся жесткими, как можно более бесчувственными, потому что больше всего нас страшит, как бы нам не причинили боль, не ранили нас. В результате мы становимся подобными хрупким и легко ранимым морским существам, которые создают вокруг себя твердое покрытие. Оно обеспечивает их безопасность, но держит их, словно в тюрьме, в жестком коралловом панцире, который постепенно удушает их. Защищенность и смерть взаимосвязаны. Только риск и незащищенность совместимы с жизнью.

Итак, первый враг неверного раба – и наш – это трусость, малодушие. Но разве Сам Христос не призывает нас в двух притчах (Лк.14, 28–32) быть благоразумными и не предпринимать то, что нам не по силам? В чем же различие между, с одной стороны, негодным рабом и нами – и мудрыми, благоразумными людьми, какими Он хотел бы нас видеть? Различие это в двух моментах. Люди, которых описывает Христос, охотно были готовы пойти на риск. Они были наделены смелым духом предприимчивости, не удушенной расчетливой и боязливой нерешительностью; они лишь соизмеряли свои силы с возможными препятствиями и действовали, сообразуясь с реальным положением вещей, что также, в сущности есть проявление послушания и смирения. Духом они устремлялись ввысь, они готовы были присоединиться к тем, кто «берет Царствие Небесное усилием», кто жизнь кладет за ближних или ради Бога. А раб, которого извергнул господин, не желал ничем рисковать; он предпочел никак не воспользоваться тем, что получил, лишь бы не подвергнуться опасности потерять полученное.

Здесь мы сталкиваемся с другим моментом притчи: почему он (мы!) так страшлив? Потому что мы рассматриваем Бога и жизнь так же, как он видел своего господина. «Я знал тебя, что ты человек жестокий, жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал; и убоявшись, пошел и скрыл талант твой в земле; вот тебе твое» (Мф. 25:24). Он порочит своего господина, как мы порочим Бога и жизнь. «Я знал, что ты жесток; что толку пытаться?.. Возьми, что принадлежит тебе!» Но что же принадлежит Богу? Ответ, как я уже сказал, можно найти в притче о подати. Мы целиком принадлежим Богу. Сами ли мы возвращаем Ему, Он ли забирает Свое – ничего не остается у нас, ни от нас самих. Это выражено в Евангелии так: «Возьмите у него талант и дайте имеющему десять талантов… а негодного раба выбросьте во тьму внешнюю… ибо у неимевшего отнимется и то, что имеет» (Мф. 25:28–29). То есть само его существо, существование или, как говорит Лука, «и то, что он думает иметь» (Лк. 8,18), а именно, талант, который он спрятал, оставил неиспользованным, и тем самым отнял и у Бога и у людей. Здесь трагически исполняется сказанное Христом: «От слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься» (Мф. 12:37). Не сказал ли раб, не говорим ли мы: «Я знал тебя, что ты господин жестокий»? В таком случае, надеяться не на что?.. – Надежда есть! Она основывается на слове Господа, которое содержит и предостережение, и обещание: «Каким судом судите, таким будете судимы» (Мф. 7:2), и: «не судите, да не судимы будете» (Мф. 7:1). Апостол Павел изъясняет это следующим образом: «Кто ты, осуждающий чужого раба? Перед своим Господом стоит он, или падает» (Рим. 14, 4). Все эти отрывки наглядно поясняются другой притчей Христовой о Немилосердном Заимодавце (Мф.18, 23–35): «Злой раб! весь долг тот я простил тебе, потому что ты упросил меня; не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как и я помиловал тебя?.. Так и Отец Мой Небесный поступит с вами, если не простит каждый из вас от сердца брату своему согрешений его».

Но мы не устоим перед судом Божиим не только потому, что малодушны и клевещем на Бога и на жизнь. Наряду с другими местами, главы 24 и 25 Евангелия от Матфея раскрывают нам еще иное.

Притча о днях Ноя (Мф.24, 37–41) и Притча о Лоте (Лк. 17,28–30). Чем провинились эти люди? Они были добродушны, веселы и беспечны. Ничего плохого они не делали. Почему же пришел потоп и поглотил их? Не потому ли, во-первых, что они не делали добра (жизнь не заключается в том, чтобы воздерживаться от зла, то есть от «расточения», а в том, чтобы делать добро, то есть «собирать» со Христом Богом; Мф.12, 30); а во-вторых, не потому ли, что они сделались «плотскими», то есть потеряли духовное начало, стали покорными, ручными и жадными животными? Насколько это приложимо к нам? Мы всегда склонны оставить духовный подвиг, творческие, но дорого стоящие нам усилия, самоотверженную борьбу, мы предпочитаем стать ленивыми и слабыми – ведь тогда мы можем сказать: «Я не делаю ничего дурного! Пусть лично я и грешу, но что от этого другим? Я славный малый, общительный и уживчивый. Кого касается, что я наслаждаюсь жизнью, пью, курю, люблю азартные игры..?» Увы, касается! Потому что по отношению друг к другу мы не обособленные части некоего материального целого, а живые члены, поэтому, когда в нашем лице не состоится потенциальный святой, человек Божий, из-за нас все человечество обкрадывается, лишается Духа Божия.

Еще одно, за что мы подлежим осуждению, раскрывается в Притче о Злом Рабе (Мф.24,45–51). Этот человек даже не добродушен, не добр. Он жаждет удовольствий. Он видит, что господин медлит с приходом. (Но медлит ли Он? Не прав ли Апостол, говоря: «Не медлит Господь… но долго терпит нас». – 2Пет.3, 9). И вот, воспользовавшись отсутствием своего господина, предоставленной ему властью и свободой действий, раб употребляет их на удовлетворение своих прихотей за счет других слуг. Берегитесь! Он не очень-то отличается от безответственных современников Ноя и Лота, да и от нас. Просто, он жаднее, обстоятельства позволяют ему удовлетворять свои запросы, свою порочность, свое стремление к власти. Он тоже некоторое время упивается безнаказанностью. Он знает, что поступает дурно, и находит в этом удовольствие; он, вероятно, смеется над отсутствующим господином. Как легко человеку скатиться от добродушия к свирепой жестокости; как быстро киска проявляет свою внутреннюю суть и превращается в кровожадного зверя. Бодрствуйте! Не Сам ли Господь нас предупредил: «У дверей грех лежит» (Быт.4, 7). «Итак, бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш придет… Потому и вы будьте готовы, ибо в который час не думаете, придет Сын Человеческий» (Мф. 24:42, 44).

И еще одно предостережение слышим мы в Притче о Десяти Девах (Мф.25, 1–13).

Сказать по совести, мне не нравятся мудрые девы. Я бы предпочел, чтобы они отдали все свое масло неразумным и были отлучены ради них (см. Рим.9, 1–3) в акте благородного безрассудства. Но в данном случае Христос говорит не об этом. «Бодрствуйте!» – вот что имел Он в виду. Сколько среди нас таких, кто спит всю жизнь! Этому есть названия: мечтательность, игра воображения… На самом же деле это дремота; реальность превращаете в мечту, а мечты обретают убедительность, и вот наши дни превращаются в ночи, а вся жизнь становится сном наяву. К тому же, стоит нам прикрыть глаза – и наступает ночь, и мы будто вправе уснуть. Не пребываем ли мы все в ночном мраке? И не наше ли состояние имеет в виду Господь, говоря словами Исайи: «Воспряни, воспряни, восстань!» (Ис. 51:17) Горят ли еще наши светильники? Мудрые ли мы девы?.. А те из нас, кто считает мудрых дев эгоистичными, не грешат ли тем же? Способны ли мы пробудиться от нашей дремоты бодрыми и любящими, готовы ли мы пожертвовать собственной крошечной реальностью (последней вспышкой наших угасающих светильников) ради других, кто также пробудился от окрика в ночи и с ужасом обнаружил, что пока они спали, в их жизни не осталось ни капли реальности? Сон, мечты, нереальность – неужели, кроме этого, в нас ничего нет? Неужели День Господень застигнет нас, как вор, и лишит нас последнего? Неужели нашим уделом будет тьма кромешная, ужас и стенание?

Где же можно найти основание для надежды? Как ни парадоксально, во всяком случае, достаточно неожиданно, в Притче об овцах и козлищах (Мф.25,31–46).

По какому-то недоразумению именно эту притчу чаще всего приводят как иллюстрацию суда, как утверждение его безнадежной окончательности. А ведь она открывает нам нечто существенное – и не о смерти, не об осуждении или спасении, а о жизни: ни грешников, ни праведников Бог не спрашивает об их убеждениях или о соблюдении обрядов. Господь взвешивает только степень их человечности: «Я жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня, был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне…» (Мф. 25:35–36) Человечность же требует воображения, чуткости к реальной ситуации, чувства юмора и полного любви попечения в отношении подлинных нужд и желаний объекта или, лучше сказать, жертвы нашей заботы. Понять это поможет нам рассказ из жизни отцов-пустынников. Имея блестящее положение в общественной и политической жизни при Византийском дворе, преподобный Арсений удалился в египетскую пустыню, стремясь к полному одиночеству и созерцательному безмолвию. Одна придворная дама, страстная его почитательница, отыскала его в пустыне и, припав к его ногам, воскликнула: «Отче! я предприняла это опасное путешествие, чтобы увидеть тебя и услышать одно-единственное указание, которое клянусь хранить всю свою жизнь!» – «Если ты действительно обещаешь никогда не нарушать моей воли, то вот тебе моя заповедь: когда узнаешь, что я в одном месте, то иди в другое!» Не то же ли многие могли бы сказать доброхотам, чьи благие устремления они обречены сносить?

Мне кажется, что суть притчи об овцах и козлищах в следующем: если ты истинно и мудро человечен, то ты можешь вступить в область Божественную, иметь участие в том, что принадлежит Богу, поскольку Жизнь Вечная есть ничто иное, как жизнь Божия, которой Он делится со Своими созданиями. Сохранив верность в малом, мы получим многое; достойно прожив на земле, мы сможем жить Жизнью Небесной, стать «причастниками Божеского естества» (2Пет. 1:4), исполненными Его Духа. Если мы были добрыми управителями того, что не принадлежало нам (все дары Божии), мы получим и личную собственность, что ярко изображено в притче о Неверном Управителе (Лук. 16:1–9).

Столь долгое размышление над некоторыми притчами о Суде должно подвигнуть нас войти внутрь себя и исследовать собственную жизнь и собственную душу. И я предлагаю вам, просто в качестве образца, чрезвычайно полезный текст. Он взят из книги «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу» – книги, ставшей классикой русской духовной литературы девятнадцатого века1.

«Внимательно обращая взор мой на самого себя и наблюдая ход внутреннего моего состояния, я опытно уверился, что я не люблю Бога, не имею любви к ближнему, не верю ничему религиозному и преисполнен гордостью и сластолюбием. (…)

1) Я не люблю Бога. Ибо если бы я любил Его, то непрестанно размышлял бы о Нем с сердечным удовольствием; каждая мысль о Боге доставляла бы мне отрадное наслаждение. Напротив, я гора» до охотнее размышляю о житейском, а помышление о Боге составляет для меня труд и сухость. Если бы я любил Его, то собеседование с Ним чрез молитву питало бы меня, наслаждало и влекло к непрерывному общению с ним; но, напротив, я не токмо не наслаждаюсь молитвою, но еще при занятии ею чувствую труд, борюсь с неохотою, расслабляюсь леностию и готов с охотою чем-нибудь маловажным заняться, чтобы только сократить или престать от молитвы. В пустых занятиях время мое летит неприметно, а при занятии Богом, при поставлении себя в Его присутствие, каждый час мне кажется годом. Кто кого любит, тот в продолжении дня беспрестанно о нем мыслит, воображает его, заботиться о нем и при всех занятиях любимый друг его не выходит из его мыслей; а я в продолжение дня едва ли отделяю и один час, чтобы глубоко погрузиться в размышление о Боге и воспламенить себя к Его любви, а двадцать три часа охотно приношу ревностные жертвы страстным моим идолам!.. В беседах о предметах суетных, о предметах низких для духа, я бодр, я чувствую удовольствие, а при рассуждении о Боге я сух, скучлив и ленив. Если же и невольно бываю увлечен другими к беседе божественной, то стараюсь скорее переходить к беседе, льстящей страстям моим. Неутомимо любопытствую о новостях, о гражданских постановлениях, о политических происшествиях; алчно ищу удовлетворения моей любознательности в науках светских, в художествах, в приобретениях, а поучение в Законе Господнем, познании о Боге, о религии не делает на меня впечатления, не питает души моей, и я сие почитаю не токмо несущественным занятием христианина, но как бы сторонним и побочным предметом, коим я должен заниматься разве только в свободное время, на досуге. Кратко сказать, если любовь к Богу познается по исполнению Его заповедей: «аще любите Мя, заповеди Моя соблюдите» (Ин. 14:15), говорит Господь Иисус Христос, а я заповедей Его не токмо не соблюдаю, но даже и мало стараюсь о сем, то по самой чистой истине следует заключить, что я не люблю Бога… Сие утверждает и Василий Великий, говоря: «Доказательством, что человек не любит Бога и Христа Его, есть то, что он не соблюдает заповедей Его» (Нрав.пр.3).

2) Я не имею любви к ближнему. Ибо не только не могу решиться для блага ближнего положить душу мою (по Евангелию), но даже и не пожертвую моею честью, благом и спокойствием для блага ближнего. Если бы я любил его по Евангельской заповеди, как самого себя, то несчастье его поражало бы и меня, благополучие его приводило бы и меня в восхищение. А, напротив, я выслушиваю любопытнее несчастные повести о ближнем, не сокрушаюсь, а бываю равнодушным или, что еще преступнее, нахожу как бы удовольствие в оном и худые поступки брата моего не покрываю любовию, но с осуждением их разглашаю. Благосостояние, честь и счастье его не восхищают меня, как собственные, а совершенно, как все чуждое, не производят во мне радостного чувства, но еще тонко возбуждают во мне как бы зависть или презрение.

3) Я не верю ничему религиозному. Ни бессмертию, ни Евангелию. Если бы я был твердо убежден, и несомненно верил, что за гробом есть жизнь вечная с возмездием за дела земные, то я беспрестанно размышлял бы об этом; самая мысль о бессмертии ужасала бы меня, и я провожал бы жизнь сию как пришелец, готовящийся вступить в свое отечество. Напротив, я и не думаю о вечности и конец настоящей жизни почитаю как бы пределом моего существования. Тайная мысль гнездится во мне: кто знает, что будет по смерти? Если и говорю, что верю бессмертию, то это говорю только по разуму, а сердце мое далече отстоит от твердого убеждения в оном, что открыто свидетельствуют поступки мои и постоянная забота о благоустройстве чувственной жизни. Когда бы святое Евангелие, как слово Божие, было с верою принято в мое сердце, я бы беспрестанно занимался оным, изучал бы его, наслаждался бы им и с глубоким благоговением даже взирал бы на него. Премудрость, благость и любовь, в нем сокрытые, приводили бы меня в восхищение, я наслаждался бы поучением в Законе Божием день и ночь, питался бы им, как повседневною пищею, и сердечно влекся бы к исполнению его правил. Ничто земное не сильно было бы отклонить меня от оного, напротив, если я изредка и читаю или слушаю слово Божие, но и то или по необходимости или по любознательности, и при чем не входя в глубочайшее внимание, чувствую сухость, не занимательность и, как бы обыкновенное чтение, оставляю без всякого плода и охотно готов заменить его чтением светским, в коем нахожу более удовольствия, более новых занимательных предметов.

4) Я преисполнен гордости и чувственного себялюбия. Все поступки мои сие подтверждают: видя в себе доброе, желаю поставить его на вид, или превозношусь им пред другими, или внутренне любуюсь собой; хотя и показываю наружное смирение, но приписываю все своим силам и почитаю себя превосходнейшим других или, по крайней мере, не худшим; если замечу в себе порок, стараюсь извинить его, покрыть личиною необходимости или невинности, сержусь на неуважающих меня, почитая их неумеющими ценить людей; дарованиями тщеславлюсь: неудачи в предприятиях почитаю для себя оскорбительными, ропщу и радуюсь несчастью врагов моих; если я стремлюсь к чему-либо доброму, то имею целью или похвалу, или своекорыстие духовное, или светское утешение. Словом, – я непрестанно творю из себя собственного кумира, которому совершаю непрерывное служение, ища во всем услаждений чувственных и пищи для сластолюбивых своих страстей и похотений.

Из сего перечисленного я вижу себя гордым, любодейным, неверующим, нелюбящим Бога и ненавидящим ближнего. Какое состояние может быть греховнее? Состояние духов тьмы лучше моего положения: они хотя не любят Бога, ненавидят человека, живут и питаются гордостью, но по крайней мере веруют, трепещут от веры. А я? Может ли быть участь бедственнее той, которая предстоит мне? И за что строже и наказательнее будет определение суда, как не за таковую невнимательность и безрассудную жизнь, которую я сознаю в себе!»…

До тех пор, пока у нас не будет твердой надежды на прощение, Суд будет представляться нам сплошным ужасом. А дар прощения незримо содержится в Божией и человеческой любви. Но недостаточно иметь обетование прощения, нужно еще быть готовым получить и принять его.

Очень часто прощение предлагается нам, но мы отказываемся от него: для нашей гордыни прощение кажется последним унижением, мы стараемся уклониться от него, рядясь в ложное смирение: «Я не могу простить себе то, что сделал, как же я могу принять прощение. Я высоко ценю вашу доброту, но совесть моя слишком взыскательна, слишком чутка, я не могу воспользоваться вашей любезностью…» Мы и слово-то такое выбираем – «любезность», чтобы представить предложенный нам дар как можно более незначительным, а свой отказ преподнести в наиболее оскорбительной для нашего великодушного друга форме. Разумеется, мы не можем, не смеем простить себя ни при каких обстоятельствах! Было бы чудовищно, если бы мы оказались способны на это; это просто означало бы, что мы крайне легкомысленно относимся к неблаговидному поступку, который совершили, к ране, которую нанесли, к боли, страданию, муке, которую мы причинили. (Увы! Мы так и поступаем всякий раз, когда нам неприятно видеть того, кого мы обидели «сверх меры». «Ну сколько можно дуться? Хватит плакать! Ведь я же сказал, что извиняюсь, чего тебе еще?» В переводе на обычный язык эти слова означают: «Я уже давно простил себя, сколько же я должен ждать, пока ты меня простишь?») Избави Бог, чтобы мы когда-нибудь смогли простить себя, но мы должны научиться, никогда не допустив этого, вместе с тем быть способными принимать и получать щедрый дар прощения от другого человека. Отказаться от него – все равно что сказать: «В сущности, я не верю, что любовь заглаживает все грехи, да и в твою любовь не верю». Мы должны согласиться быть прощенными актом смелой веры и благородной надежды, смиренно принять этот дар, как чудо, которое может сотворить только любовь – человеческая и Божественная, и навсегда сохранить благодарность за этот дар, за его возрождающую, исцеляющую и восстанавливающую нас силу.

Не следует ожидать прощения как следствия того, что мы переменились к лучшему; нельзя также делать подобную перемену условием для прощения других; нет, только потому что мы прощены, что мы любимы, можно начать меняться, а не наоборот. Этого не следует забывать, хотя, к сожалению, мы постоянно так поступаем.

Не следует также смешивать прощение и забвение или полагать, что одно связано с другим. Эти понятия не только не близки, они взаимно исключают друг друга. Стереть память о прошлом – не имеет ничего общего с созидательным, творческим, плодоносным прощением. Из прошлого необходимо искоренить только смертоносный яд: горечь, обиду, отчуждение, но не память.

Истинное прощение начинается в тот момент, когда жертва несправедливости, жестокости, клеветы принимает обидчика таким, каков он есть, просто потому, что он вернулся, как блудный сын; отец ведь не задавал ему вопросов, не предъявлял никаких требований, не поставил никаких условий его восстановления в кругу семьи. Божие прощение уже принадлежит нам с того момента, когда Бог взял на Себя бремя нашего падения и все его последствия, когда Сын Божий стал «Мужем Скорбей» (Ис.53:3), а вовсе не с момента, когда мы становимся святыми! Бог уже даровал прощение, когда сказал: «Я готов умереть за тебя; Я ведь люблю тебя!» Точно так же рождается прощение между людьми. Когда после бурной семейной сцены виновник просто возвращается, не находя слов – либо по самолюбию, либо от робости, либо просто от скованности страхом, его восстановление начинается с момента, когда родные говорят ему: «Но мы же не переставали любить тебя; отбрось все страхи, мы любим тебя! Как тяжело всем было, но теперь ты вернулся, и все пройдет». И это может и должен сделать тот, кто прав, потому что ему это сделать гораздо легче, чем тому, кто неправ; кроме того, правый разделяет с обидчиком вину за разрыв, за ссору и также должен загладить ее. Тому, кто прав, следует сделать первый шаг к примирению. Как-то ко мне пришел довольно высокопоставленный человек и сказал, что его друг, притязавший на высокую духовность, обидел его. «Кто должен первым пойти мириться?» – спросил он. «Не могу ответить на ваш вопрос, – сказал я ему, – потому что не берусь быть судьей между вами; одно мне ясно: тот из вас, кто мелочнее, будет ждать, чтобы первый шаг сделал другой». Этот важный человек, не сказав ни слова, отправился мириться со своим другом. Тщеславие подвигло его на то, чего не могло достичь ни смирение, ни мудрость, ни просто дружеские чувства… Как жаль… Насколько отличается от этого щедрое, полное любви и великодушия прощение, которое отец даровал блудному сыну!

И, однако, прощение ни в коем случае не является концом проблемы. В далекой стране отчуждения отверженец, обидчик не мог не научиться тому, что вызывает отвращение у его родных и друзей. Вероятно, запах свиного закута крепко въелся в блудного, да и привычки беспутной жизни не исчезнут в одну ночь; ему придется отучаться от них постепенно, возможно – очень долго. Скорее всего, он растерял многие приличные манеры, свойственные ему с детства в доме отца; ему придется потихоньку снова приобретать их. А его семья сможет принять его, восстановить и исцелить лишь в той мере, в какой члены ее будут помнить (и не забывать) о его слабости, об изъянах его характера, о дурных привычках, которые он приобрел. Но помнить без затаенного недовольства, без чувства превосходства, не со стыдом, а с болью сострадания, того сострадания, благодаря которому «благодать преизобилует там, где умножается грех» (см. Рим.5, 20); с твердой решимостью никогда не забывать, от чего надо ограждать любимого – от его естественной хрупкости, от приобретенной им слабинки. Иначе тот, кто нуждается в нашей целительной помощи и защите, будет подвергаться непосильному искушению и станет жертвой бесконечных горьких упреков. Простить и взять на испытание – две совершенно разные вещи. Простить – значит принять другого, «как Христос принял нас», значит «носить бремена друг друга» (Гал. 6:2), как Он несет наше бремя – бремя одновременно и жертвы и обидчика – с радостной, благодарной любовью к одним, с радостной, жертвенной любовью к другим.

Так поступает Бог. Крест Его свидетельствует о Его вере в человечество и в каждого отдельного человека, о Его несокрушимой надежде; вот почему Его смерть становится нашей жизнью, а Его Воскресение – самой Вечностью для нас.